запружиненную дверцу.
(За всё это я, сам от себя не ожидая, хотел устроить ей лёгкий «happy new rear», шлёпнув хотя бы «чисто номинативно» по краю дублёнки, – но, конечно же, не вышло. Харраснуть, она писала, это иногда обидно, но это привычно, «на „не зевай!“ некая игра» – «как и в России». А вот когда упитанно-почтенный дядюшка – или даже дедушка – нестерпимо вежливо и по-отечески вкрадчиво называет кругленькую сумму «всего за десять минут», – уже реально страшновато, подташнивает неприятно-сладковато, грудь спирает, «першит, как от химгаза, в горле и голова кружится». )
Странная покупательница, как будто всё собой освещая, взошла, как на подиум, в весьма совковый сей «салон». Посетителей в этот час не было, я бессознательно держался немного сзади…
– А сыры у вас какие есть? – деловито, с достоинством подступила она осведомляться у отвернувшейся от нас заприлавочной толстой тётки, зевающей или что-то жующей.
– Пармезан у вас есть?
Голос её необычен, немного в нос (она и раньше так говорила, а теперь фразы вообще звучат весьма странно).
Тётка лениво обернулась.
– А бри? А моцарелла? А Cheddar зрелый? Грюйер? – последовали вопросы, но даже я, надо сказать, слабо тогда понимал, о чём идёт речь.
Корпус продавщицы, как сказочная избушка, дал к нам пол-оборота. Посявканный белый халат поверх зимнего ватника. Взгляд тоже был непередаваемый. Веки с фиолетовыми извечными тенями… Но лёгкая Катина дублёночка, моя фасонистая куртка и главное – деликатно переминаемые на вытяжку тысяч шесть новенькими бело-зелёными тыщами (я больше привык к замусоленным тёмно-зелёным десяткам, а такие и в руках не держал!) несколько уравновесили ситуацию.
– А bleus, Дор Блю хотя бы, с голубой плесенью? – не отставала Catherine, а мне, глядя сбоку на несколько сдержанную улыбку а-ля Монро, неловко было её одёрнуть.
Прозвучало что-то про соус песто. Ага, устерсы да каперсы – пища самая наша!..
– Тесто – вон хлеб готовый, – ответила снежная баба, – пелемени замороженные, и в пачках, и рассыпные. А сыры – вот они все на прилавке: всё на виду, всё свежее, без плесени… – читать, что ль, дочк, не умеешь?..
Сумбурно посовещавшись, мы выбрали «на пробу» все три: «Сметанковый», «Доярушка» и «Сливочный».
С нелёгким чувством – мимо угла с колбасой – я поспешил за благотворительницей в «отдел бакалеи» – к другому прилавку, где красовались мешочки с ценниками от руки.
– Ты какие предпочитаешь – спагеттини или спагеттони?
– Рожки, – ответил я, загораживая усмешку. (Предпочитаю я «ракушки», но их сейчас нигде нет, я уж знаю.) – С библейских времён…
«Якоже и свинии питаются рожками…» – подумал я, ещё больше невольно улыбаясь.
– Que? pas? – переспросила она рассеянно, вертя-тряся ушами своей шапки.
Соблазнительно пикантными – от всех этих ваших кетчупов чили и соусов песто! —разваренными по-поросячьи, по-совковому с сахаром, но пустыми внутри, не дающими насыщения.
– Вот эти, – ткнул я пальцем в стекло прилавка, – и рис тоже можно.
В итоге мы не помелочились (да и продавщица бы отрезала и отсыпала с превеликим неудовольствием – я-то знаю!): взяли кило под три рожек, кило риса, майонез, батон, горчицу (всё почти-французское!), ну, и по двести-триста граммов сыров этих расчудесных.
Вышло на 375 рублей с копейками. Поскольку наличные были налицо, я уже взялся за выставленный на прилавок увесистый пакет с красочным фото, изображающим какую-то полуголую (в этом пресловутом боди-стринге) супермодель, крайне улыбающуюся.
Когда странной покупательнице начали отсчитывать «пятьсот ваши», она быстрым движением крупье или официантки слизала с весов бумажку, небрежно-вежливым тоном бросив:
– Спасибо вам (почти прибавив «мадам»! ), сдачи не надо, – сверхъестественная улыбка, и продавщица ещё больше разинула глаза.
В уме я было начал калькуляцию, сколько и какого курева можно было б закупить на эти сумасшедшие чаевые ром-бабы. Но проснувшийся утробный разум вдруг забурчал-заныл изнутри: «Эх, взять бы сейчас мартини местного разлива, с хрустящей оливой местного посолу, с краковским салями с жиром и чесночищем!.. И ка-ак завалиться – забуриться!..»
Но я, дурильня, усовестился предлагать такой экстрим-туризм нездешней Кате. С клюквой, с брюквой бы капустки – может, этого-то тут и надо! Было б и адекватно, и оптимально!
Едва мы вышли, сообразительная Кати, как и раньше, прочитала мои мысли:
– Ты сигареты какие куришь?
– Ну, в основном… – замялся я, быстро в уме подсчитывая на 500 рублей… – Обычно, сейчас, конечно, «Святой Георг», а когда есть деньги, то…
Есть ещё «Оптима» – столь же оптимально.
– Здравствуйте! У вас «Житан» сигареты есть? – стукнула она в окошко сияющего на утреннем солнце ларька.
Внутри раздалось что-то неразборчиво-невежливое. У враха в боке ртов гут шабес, не иначе [10].
Катя, заломив шапку, ловко отодвинув заслонку, наклонилась головой в окошко.
– «От улыбки станет всем светлей!..» – пропел я, и за этот неуклюжий комплимент застал краешек её ослепительного суперсмайла – как будто его и лично для меня не жалко.
Но в ларце упорствовали огнеупорно.
– «Кэмел» есть? (это я выёживаюсь в её ореоле, не она) А «Лакки страйк»? (она) А «Пэл Мэл» четвёрка? А шестёрка?..
– Тогда, – вдруг резко обрывает она праздничный торг, – «Ригли» вот этот, и «Винстон» лёккий, лайт, одиннадцать пачек, пожалуйста. (Кажется, что говорит она «вригли», «лёгкий» с двумя «к», и даже нечто вроде «пожалуйте» вместо «пожалуйста»! )
– Скоко-скоко? – переспрашивают из тёмной будки.
(«Прыг-скоко!» – ухмыляюсь про себя я.)
– Одиннадцать, – уверенно отвечает Катя, всё же слегка слепя сиянием, а звучит это слегка по-прибалтийски.
Сдачи не надо. Её и нет, рубля полтора всего за грубость.
Идём – по расчищенному блистающему снегу…
Мне, конечно, хотелось бы спиртного – хоть пива!.. Мне бы…
Догадливая Кати у поворота к моему дому заявляет, что провожать не надо. Бросает из-под сногсшибательной меховой опушки взгляд на меня – и в полсекунды, щурясь, добавляет: «Я сама тебя провожу» – как встарь!
Я тоже догадливый, но у подъезда я всё равно говорю, что могу занести, а потом… Она говорит, что очень жаль, но очень сейчас занята, надо собираться… что ещё позвонит.
Классно, думаю я, хоть и догадливый, позвонит!
Минутная неловкость (но мы и раньше не целовались на прощанье), самая белоснежная, щедрая, многообещающая улыбка – обжигающее рукопожатие, и она уходит.
Снег, хоть и подтаявший, блестит, на его фоне незаметно.
В руках у меня – тяжёлый пакет, в котором ноль граммов и ноль градусов!.. И нахрена мне – горчица?!.
***
Через две недели, несмотря на ссору, приехала Анютинка – кстати говоря, будущая жена. Предлог у неё нашёлся – срочно забрать книжку об Аввакуме, которую давала мне почитать.
Мне ещё в коридоре семь раз попеняли, что библиотечная, оттуда названивают, чтоб немедленно вернули! Дело в том, что «предыдущую книжку» – «Письма Баламута» и ещё что-то Льюиса – не успел я её дочесть, у меня умыкнул кто-то из местных алкобаламутов, а у него – баламут другой и т. д. Так что пришлось не без труда всучить обратно в библиотеку найденный в мусоре выброшенный из другой б-ки по виду новёхонький сборник пьес Островского.
Войдя на кухню, увидела остаток макарон в мешке – в центре композиции. (Обычно иное.)
– Откуда у тебя макароны? – спросила она, непривычно обратив внимание на бытовую сторону моего бытия, вызвавшись сама сварить.
Резкий голос, но в чём-то детсадовский, если присмотреться, облик и характер.
– Да купил… – соврал я. И принялся ей помогать – наливать в кастрюлю воду, топчась на мусоре недоконченной уборки.
– Ой! – ойкнула вдруг она и что-то затрещало.
Все макароны из её рук разлетелись вниз – все до последнего!
Я было с улыбкой присел и принялся за привычное…
Не зная, что сделать, она быстро вышла, но тут же опять вернулась – с намерением мне помогать. Волосы у неё отросли до плеч, стали волнистыми, какими-то пушистыми, придав её личику, чем-то неуловимо похожему на изображаемого в мультиках ёжика, неожиданную женственность.
Внезапно в окно ударил луч заходящего солнца (весеннего!), на мгновенье накрыв ярким квадратом на полу всю картину в рамке: прерванную уборку пополам с будущим ужином.
Книжка уже сразу, чтоб не забыть и снять подозрения, лежала наготове на кухне, неказистая её обложка вдруг вспыхнула и зазолотилась от света, словно витраж. Прочитанная мной наполовину, с одной подчёркнутой карандашом строчкой: «Яко же и свинии питаются рожцы, так и я – грехми». Конечно, она увидит эту строку, подумал я, – возьмёт в руки, книжка раскроется, там жирно отмечено.
